Ахматова Анна (автобиография)
Я родилась 11(23) июня 1889 года под Одессой (Большой
Фонтан). Мой отец был в то время отставной инженер-механик флота.
Годовалым ребенком я была перевезена на север - в Царское Село. Там
я прожила до шестнадцати лет.
Мои первые воспоминания - царскосельские: зеленое, сырое великолепие
парков, выгон, куда меня водила няня, ипподром, где скакали маленькие
пестрые лошадки, старый вокзал и нечто другое, что вошло впоследствии
в "Царскосельскую оду".
Каждое лето я проводила под Севастополем, на берегу Стрелецкой бухты,
и там подружилась с морем. Самое сильное впечатление этих лет - древний
Херсонес, около которого мы жили.
Читать я училась по азбуке Льва Толстого. В пять лет, слушая, как
учительница занималась со старшими детьми, я тоже начала говорить
по-французски.
Первое стихотворение я написала, когда мне было одиннадцать лет. Стихи
начались для меня не с Пушкина и Лермонтова, а с Державина ("На
рождение порфирородного отрока") и Некрасова ("Мороз, Красный
Нос"). Эти вещи знала наизусть моя мама.
Училась я в Царскосельской женской гимназии. Сначала плохо, потом
гораздо лучше, но всегда неохотно.
В 1905 году мои родители расстались, и мама с детьми уехала на юг.
Мы целый год прожили Евпатории, где я дома проходила курс предпоследнего
класса гимназии, тосковала по Царскому Селу и писала великое множество
беспомощных стихов. Отзвуки революции Пятого года глухо доходили до
отрезанной от мира Евпатории. Последний класс проходила в Киеве, в
Фундуклеевской гимназии, которую и окончила в 1907 году.
Я поступила на юридический факультет Высших женских курсов в Киеве.
Пока приходилось изучать историю права и особенно латынь, я была довольна;
когда же пошли чисто юридические предметы, я к курсам охладела.
В 1910 (25 апреля старого стиля) я вышла замуж за Н.С. Гумилева, и
мы поехали на месяц в Париж.
Прокладка новых бульваров по живому телу Парижа (которую описал Золя)
была еще не совсем закончена (бульвар Raspail). Вернер, друг Эдисона,
показал мне в Taverne de Pantheon два стола и сказал: "А это
ваши социал-демократы, тут - большевики, а там - меньшевики".
Женщины с переменным успехом пытались носить то штаны (jupes-culottes),
то почти пеленали ноги (jupes-entravees). Стихи были в полном запустении,
и их покупали только из-за виньеток более или менее известных художников.
Я уже тогда понимала, что парижская живопись съела французскую поэзию.
Переехав в Петербург, я училась на Высших историко-литературных курсах
Раева. В это время я уже писала стихи, вошедшие потом в мою первую
книгу.
Когда мне показали корректуру "Кипарисового ларца" Иннокентия
Анненского, я была поражена и читала ее, забыв все на свете.
В 1910 году явно обозначился кризис символизма, и начинающие поэты
уже не примыкали к этому течению. Одни шли в футуризм, другие - в
акмеизм. Вместе с моими товарищами по Первому Цеху поэтов - Мандельштамом,
Зенкевичем и Нарбутом - я сделалась акмеисткой.
Весну 1911 года я провела в Париже, где была свидетельницей первых
триумфов русского балета. В 1912 году проехала по Северной Италии
(Генуя, Пиза, Флоренция, Болонья, Падуя, Венеция). Впечатление от
итальянской живописи и архитектуры было огромно: оно похоже на сновидение,
которое помнишь всю жизнь.
В 1912 году вышел мой первый сборник стихов - "Вечер". Напечатано
было всего триста экземпляров. Критика отнеслась к нему благосклонно.
Первого октября 1912 года родился мой единственный сын Лев.
В марте 1914 года вышла вторая книга - "Четки". Жизни ей
было отпущено примерно шесть недель. В начале мая петербургский сезон
начинал замирать, все понемногу разъезжались. На этот раз расставание
с Петербургом оказалось вечным. Мы вернулись не в Петербург, а в Петроград,
из XIX века сразу попали в XX, все стало иным, начиная с облика города.
Казалось, маленькая книга любовной лирики начинающего автора должна
была потонуть в мировых событиях. Время распорядилось иначе.
Каждое лето я проводила в бывшей Тверской губернии, в пятнадцати верстах
от Бежецка. Это неживописное место: распаханные ровными квадратами
на холмистой местности поля, мельницы, трясины, осушенные болота,
"воротца", хлеба, хлеба… Там я написала очень многие стихи
"Четок" и "Белой стаи". "Белая стая"
вышла в сентябре 1917 года.
К этой книге читатели и критика несправедливы. Почему-то считается,
что она имела меньше успеха, чем "Четки". Это сборник появился
при еще более грозных обстоятельствах. Транспорт замирал - книгу нельзя
было послать даже в Москву, она вся разошлась в Петрограде. Журналы
закрывались, газеты тоже. Поэтому в отличие от "Четок" у
"Белой стаи" не было шумной прессы. Голод и разруха росли
с каждым днем. Как ни странно, ныне все эти обстоятельства не учитываются.
После Октябрьской революции я работала в библиотеке Агрономического
института. В 1921 году вышел сборник моих стихов "Подорожник",
в 1922 году - книга "Anno Domini".
Примерно с середины 20-х годов я начала очень усердно и с большим
интересом заниматься архитектурой старого Петербурга и изучением жизни
и творчества Пушкина. Результатом моих пушкинских штудий были три
работы - о "Золотом петушке", об "Адольфе" Бенжамена
Констана и о "Каменном госте". Все они в свое время были
напечатаны.
Работы "Александрина", "Пушкин и Невское взморье",
"Пушкин в 1828 году", которыми я занимаюсь почти двадцать
последних лет, по-видимому, войдут в книгу "Гибель Пушкина".
С середины двадцатых годов мои новые стихи почти перестали печатать,
а старые - перепечатывать.
Отечественная война 1941 года застала меня в Ленинграде. В конце сентября,
уже во время блокады, вылетела на самолете в Москву.
До мая 1944 года я жила в Ташкенте, жадно ловила вести о Ленинграде,
о фронте. Как и другие поэты, часто выступала в госпиталях, читала
стихи раненым бойцам. В Ташкенте я впервые узнала, что такое в палящий
жар древесная тень и звук воды. А еще я узнала, что такое человеческая
доброта: в Ташкенте я много и тяжело болела.
В мае 1944 года я прилетела в весеннюю Москву, уже полную радостных
надежд и ожидания близкой победы. В июне вернулась в Ленинград.
Страшный призрак, притворяющийся моим городом, так поразил меня, что
я описала эту мою с ним встречу в прозе. Тогда же возникли очерки
"Три сирени" и "В гостях у смерти" - последнее
о чтении стихов на фронте в Териоках. Проза всегда казалась мне и
тайной и соблазном. Я с самого начала все знала про стихи - я никогда
ничего не знала о прозе. Первый мой опыт все очень хвалили, но я,
конечно, не верила. Позвала Зощенко. Он велел кое-что убрать и сказал,
что с остальным согласен. Я была рада. Потом, после ареста сына, сожгла
вместе со всем архивом.
Меня давно интересовали вопросы художественного перевода. В послевоенные
годы я много переводила. Перевожу и сейчас.
В 1962 году я закончила "поэму без героя", которую писала
двадцать два года.
Прошлой зимой, накануне дантовского года, я снова услышала звуки итальянской
речи - побывала в Риме и на Сицилии. Весной 1965 года я поехала на
родину Шекспира, увидела британское небо и Атлантику, повидалась со
старыми друзьями и познакомилась с новыми, еще раз посетила Париж.
Я не переставала писать стихи. Для меня в них - связь с временем,
с новой жизнью моего народа. Когда я писала их, я жила теми ритмами,
которые звучали в героической истории моей страны. Я счастлива, что
жила в эти годы и видела события, которым не было равных.
1965
